Последнее время он говорил главным образом о своем
страхе. О том, что частота ударов сердца доходит до двухсот в минуту. О
головокружениях, во время которых приходится держаться за стены, так как
у него появляется ощущение, что он сейчас упадет. О грудной клетке,
которую во время приступа сжимает воображаемая слишком тесная стальная
броня. О чудовищном чувстве угрозы, которое и вынуждает его убегать. О
бегстве, которое лишь ускоряет сердцебиение и расширяет грудную клетку,
как будто в попытке разорвать сжимающую ее броню. О непреходящей
внутренней тревоге, с которой он просыпается утром и засыпает вечером.
Об утрате надежды, что когда-нибудь это пройдет, что так не будет
всегда. О мире за пределами его тела, который кажется ему враждебным,
опасным. О повторяющихся кошмарных снах, в которых он засыпан песком,
как в могиле, и в этой могильной темноте он не может пошевелится,
закричать, ничего. О чувстве стыда, когда другие не могут понять его
страха и считают его неприспособленным к жизни психом, или, в лучшем
случае, что он с тараканами. И, наконец, о том, что он стал эгоистом,
ипохондрическим Нарциссом, беспрерывно наблюдающим за своим телом,
которое становится все более чуждым, словно оно состоит из сплошных
трансплантантов. А также о ледяном холоде, в котором он живет. О том,
что уже год, как он утратил способность заплакать, взволноваться, о том,
что не испытывает ни ярости, ни гнева, не способен радоваться,
смеяться, сочувствовать. И что в последнее время единственной и главной
целью жизни стало для него прожить день без страха.
Он не смог бы
ответить на вопрос, чего он, в сущности, боится. Нет, он не боится
будущего, так как будущее для него – это максимум двенадцать часов,
которые надо продержаться до пробуждения. Вот именно, продержаться. У
того, кто думает, как бы пережить двенадцать часов, крайне крохотный
горизонтик будущего, и вряд ли у него могут быть какие-нибудь
экзистенциальные страхи, верно ведь? Он не чувствует, что должен что-то
планировать, предотвращать. Все происходит рядышком, без его участия. Он
словно преждевременно извлеченный в мир маленький, скрючившийся,
беззащитный эмбрион, единственная жизненная задача которого – дышать,
переваривать и испражняться.
Он ждет наступления дня или ночи, когда
этот кошмар закончится и живущий в нем демон, кружащий в его мозгу и
сердце, найдет какое-нибудь отверстие, выберется наружу, растворится в
воздухе и никогда больше не возвратится. В процессе ожидания он делает
все то, что делал раньше, чтобы – когда этот момент наконец наступит –
не оказаться на развалинах, под которыми погребены его жизненные планы.
Те, что он строил в прошлом, поскольку сейчас ему не до новых планов. Но
временами ему кажется, что ожидание это бессмысленно и что оно не более
чем ожидание Годо.
Нет, он не желает умереть, но смерти не слишком боится.